Зло Владимировно Торопчино

Пока все спали, Барба отложила, вылупила, окуклила и снова вылупила коллекционную карточную игру про темный умирающий мир, где все встало на свои места, где деньги и сомнительные навыки иллюзорного мира не значат ничего, а настоящее мастерство позволяет выжить. Это игра, создающая невероятный накал, цепко удерживающий игроков в постоянном напряжении. Это игра-погружение, где за каждой картой с авторскими иллюстрациями стоит маленькая история, переносящая игрока из теплой уютной комнаты прямиком в ледяной враждебный мир. Это фантазия про то, во что превратятся обыкновенные люди после наступления апокалипсиса. В этой игре нет компромиссов и лжи, зато есть настоящая стратегия и тактика. В этой игре нет снисхождения и жалости, здесь просто надо выжить, уничтожив любого, кто встанет на твоем пути.

Говорят, что конец света наступил из-за того, что насекомые отрастили перламутровые хоботы в виде мясорубок и начали перемалывать окружающую материю. Сейчас важно лишь то, что жалкие остатки человечества из последних сил борются за последние ресурсы. В разрушенном мире живется несладко — нет горячей воды, телесериалов и сметанных пончиков, зато есть ржавые серпы, заточенные гвозди и гнилые крысы, которые помогают выживать не хуже пончиков. Здесь сталкиваются сила и хитрость, а мастерство трещит под напором численного преимущества.
( Collapse )


ПРЕДЗАКАЗ ($20)

Илья родился с ковшами вместо кистей рук. Мир встречал Илью холодно и неприветливо: от горизонта до горизонта простирался бледно-бурый ландшафт, кое-где виднелись хилые ручейки, и лишь маленькие холмики земли, торчавшие где-то вдали, нарушали молчаливую идиллию бесплодия. С детства вокруг Ильи сновали люди с бесцветной кожей и в таких же, как земля, грязно-бурых свалявшихся одеждах. Их руки были пятипалыми и мягкими, люди трогали друг друга гибкими пальцами, катали из земли шарики и бросали в ручейки, чесали свои уши и спины. В отличие от Ильи, другие люди постоянно находили применение своим теплым проворным рукам. Не сказать, чтобы это печалило его, — наоборот, с самого начала это зародило в нем ощущение собственной особенности, и чем больше Илья наблюдал за занятиями окружающих, тем чаще это ощущение завладевало его мыслями. Со временем оно проросло тугим скрипучим вьюном через всю его личность и образовало в туловище необоримую тягу к поиску своего предназначения. Илья решил искать себя близ крошечных холмиков, топорщившихся на краю мира и с самого начала не дававших ему покоя. Зрелище, открывшееся Илье на краю мира, было удивительным: повсюду, то здесь, то там, подобно шарикам земли, рассыпанным на спине бледно-серой девушки, поверхность испещряли ямы разной формы и глубины. Еще удивительнее было то, что эти ямы отодвигали край мира. А рядом с ямами, изящно откидывая на вершины холмиков комья земли, копошились люди с одухотворенными лицами и ковшами вместо кистей рук. Слезы счастья облили бледное лицо Ильи и намочили землю. Он нашел свое племя. Он, кажется, понял, зачем он нужен и где ему место. И тогда к нему подошел уверенный в себе человек и произнес:
( Collapse )

Камень лежал рядом с кирпичом и завидовал.
— Какой же он все-таки замечательный. Весь такой отесанный и правильный. Куда мне до него с моими примитивными изъянами. Я всегда испачкан, вонюч и холоден. Мне никогда не стать частью теплого камина или высокой башни. Я никогда не найду подобного себе, все другие камни совершенно на меня не похожи, все разные, но все одинаково уродливы и почти никому не нужны, не то что этот роскошный кирпич, продуманный и желанный. Такие, как он, всегда найдут себе применение. Им даже убивать приятнее, чем мной. А я никчемен, я весь испещрен мельчайшими дырами, в которых летом скрежещет песок, а осенью хлюпает липкая жижа. Очень часто с какого-нибудь растения или дерева срывается семя, которое забивается в меня и прорастает, от этого я выгляжу глупо. Вот бы стать гладким, как он, чтобы не за что было зацепиться, чтобы, наконец, избавиться от всех этих змей и саламандр, которые греются на мне. Я всегда служу полем битвы между лишайником и мхом. Подо мной, в сырости и тьме, копошатся черви и жуки, даже во мне живут насекомые - одни приходят, оставляя потомство, другие просто прячутся от дождя. Мне никогда не будет покоя, я никогда не смогу, как он, просто лежать среди других, быть таким же, как они, ничем не привлекая внимание природы, которая постоянно втискивает в меня эту беспокойную, многоногую, усошевеливую, пульсирующую, ячеистобрюхую, непостоянную и столь недолговечную жизнь. Чем вечно жариться в летнем пекле и застенчиво выглядывать макушкой из зловонных луж с бензиновыми разводами, неизмеримо лучше было бы, как он, принести пользу, стать частью большего, спрятаться от ночи, сухих веток и мокрых лап под штукатуркой. Или отразить солнечные лучи белоснежной краской. Быть неоспоримым. Быть мягким. Быть на своем месте. Медленно состариться, покрыться легкой сединой плесени, а когда придет время, раскрошиться и превратиться в пыль, которая никому не мешает. И, наконец, раствориться бесследно. Но нет, я вынужден раз за разом становиться пристанищем этой эгоистичной жизни, перед которой я бессилен, для которой я лишь сосуд. Мне никогда не стать таким, как он. Проклятая несправедливость. Ненавижу себя!
Кирпич лежал рядом с камнем и ни о чем не думал.

Иллюстрация — Барандаш Карандашич

Ничто так не уродует людей, как необходимость выживать.
Борьба за место на карьерном холме, плотно устланным еще живыми телами бывших «друзей», делает из людей по-настоящему одиноких, озлобленных, невероятно завистливых остервеневших животных. Таких животных смешат человечность и самопожертвование, они всегда неблагодарны, всегда нарочито беспринципны и почти всегда беспробудно аморальны. Единожды втянутые в борьбу за положение и деньги, они навсегда теряют связь с человеком внутри себя и уже ничто не способно эту связь восстановить. Попробуй открыть такому чудовищу объективные причины и последствия его собственных поступков. Ты встретишь агрессию или недоуменную улыбку, ведь для животного ты — слабый, почти неразличимый голос из параллельной вселенной. В его дремлющем сознании твоя вселенная почему-то недостижимо лучше и какой бы путь не проделало животное, оно всегда будет испытывать зависть. Нельзя ни бороться не ожесточаться на него, ты ведь не злишься на крокодила, съевшего твоего кота, или на рак, съевший любимого писателя. Ты спокоен, потому что знаешь, что все эти явления — часть природы, в которой нет зла и добра, а есть лишь безукоризненное гармоничное следование инструкциям, подчиняющимся естественным законам. Ты сожалеешь о том, что так будет всегда. И ты понимаешь, что главное — никогда не оборачиваться спиной к стене.

В одну солнечную пятницу ремесленник Резинкин узнал, что его жизнь закончится через два дня. И тогда он создал обруч. Не тот, что крутится на бедрах ребенка, и не тот, что удерживает в обожженной бочке тридцатилетний дымный ром, но тот, который растянул два оставшихся Резинкину дня до размеров вечности. Нет, конечно, Резинкин не знал, что такое вечность и, безусловно, не собирался ничего растягивать и тем более создавать, ведь до рокового известия он был совершенно счастлив. Его жизнь была сконструирована как безотказный вечный двигатель. На три четверти она состояла из услад и их поиска, а последняя четверть была разделена между наслаждением и радостью. И лишь ничтожно малая, не различимая в лучезарном облике часть Резинкина надеялась на то, что всё может быть еще лучше.
( Collapse )

19 марта 1892 года в Париже на факультете психиатрии института Париж Декарт прошла лекция молодого врача Ашиля Креспена, работавшего в больнице для душевнобольных Сальпетриер. Сама по себе лекция не представляла научной ценности, несмотря на то что включала описание достаточно любопытного случая классического биполярного расстройства из клинической практики Креспена. Однако случилось так, что через несколько десятилетий один малоизвестный немецкий физик Хаймо Вирт использовал отдельные факты из случая, описанного Креспеном, при построении математической модели видовых и межвидовых взаимодействий земной фауны. Забегая вперед, стоит отметить, что результаты работы физика были поразительными — ни одна естественная наука не пережила публикацию модели Вирта в том виде, в котором зарождалась. Все фундаментальные знания были пересмотрены и подверглись частичным или кардинальным изменениям и дошли до нашего времени полностью встроенными в модель Вирта. После загадочного исчезновения Креспена в 1897 году в его квартире был найден дневник, обращающий нас к ветвистым корням этой удивительной истории, вдохновившей немецкого физика на одно из главных открытий науки.
27 ноября 1891 года, за несколько месяцев до выступления в институте, доктор Креспен приступил к наблюдению за парижанином, госпитализированным в Сальпетриер после скандала на одной из площадей города, где он закидывал навозом, камнями и тухлыми патиссонами проходящих мимо людей. Тьерри Мерсье (так звали этого человека), доставленный сразу после инцидента в полицейский участок, в ответ на вопросы о своих действиях надменно смеялся и отпускал срамные и неизменно оскорбительные шутки в адрес вопрошающих. При этом когда он видел нового человека, то умудрялся найти на полу то камешек, то огрызок айвы, то полуистлевший безмятежный трупик мыши и запустить найденным предметом в жандарма, а когда предмет отскакивал, потускневший Мерсье изображал на своем лице разочарование и сливался с кирпичной стеной камеры, не уступая ей в холоде и твердости. Странное и опасное поведение человека стало поводом перевести его в психиатрическую больницу, где, миновав маститых профессоров, он сразу попал под наблюдение Креспена.

***
Первая встреча сорвалась, Креспен был вынужден долго приводить себя в порядок после того, как Мерсье обильно высморкался кровью в лицо врача. На следующий день, погруженный в вязкий и теплый ил морфия, сковавшего содрогающиеся мышцы и сознание, Мерсье рассказал свою историю.
( Collapse )

В прошлом году вышел средненький, местами страшненький фильм ужасов с дебильным финалом. И если бы не любопытная концепция ада, которую заявили, но не прокачали, то можно было смело забывать это кино сразу после просмотра. Но. До просмотра этого фильма, к величайшему своему стыду, я не догадывался о том, что под Парижем существует огромная сеть туннелей (до 300 км), оставшихся от старых каменоломен.
В подземельях размещен оссуарий в котором покоятся останки, примерно, семи миллионов людей.


( Collapse )

«Бердмен» без лишних усилий проскальзывает в «список Барбы».
Если ты знаешь Иньяриту — твое сознание расколется, и мельчайшие его осколки застрянут в щелях между досками палубы. К началу второй трети фильма ты с трудом очнешься и начнешь медленно различать новые, совершенно незнакомые ходы, которые, несомненно, воплотил знакомый режиссер, но на каком-то пока неизвестном тебе, редком диалекте. Иногда ты будешь чувствовать себя обманутым, будешь надстраивать смыслы и гадать. Иногда будешь нервничать и ненавидеть, иногда себя. Но чаще всего, будешь сильно смеяться. А потом, через день, два или четыре после просмотра, все сказанное в миг обретет четкие очертания и ты поймешь, что это атипичное, тягуче-взрывное зрелище, действительно, снял знакомый тебе Иньяриту, без фильмов которого мировое кино было бы как собака без блох.
А если ты еще не смотрел «21 грамм», «Суку-любовь» и «Вавилон», то я просто завидую тебе чернейшей, грешнейшей завистью, ведь тебе еще предстоит съесть еще этих мягких мексиканских булок, которые, безусловно, изменят тебя).

Представь, что к тебе подошел незнакомый человек и пробубнил мудрую, но давно известную тебе пословицу. Он сделал это монотонно, запинаясь и на монгольском языке. А перед этим, в течение двух часов он рассказывал тебе о том, как оригинальна, интересна и важна эта пословица, он как бы готовил тебя к тому, что ты услышишь что-то по-настоящему важное. Этот рассказ был еще хуже декламирования пословицы. Унылый, невыразительный, бессвязный, насыщенный банальностями и лишенный сюжета.
Не может не вызывать сожаления это беспомощное зрелище, выплеснутое человеком, когда-то сделавшим просто прекрасное «Изгнание». Невероятную печаль вызывает бурление, спровоцированное иностранцами обнаружившими и удовлетворившимися лишь жалким и кривым конъюнктурным фантиком. Впрочем, это бурление красноречиво свидетельствует о безвкусности леденца, заключенного в тривиальную обертку.
Игра актеров? Ну-ну ))

Однако, есть очевидная польза — очень захотелось пересмотреть суперкрутые «Изгнание» того же Звягинцева и «Груз 200» Балабанова, в сравнении с которыми Левиафан — лишь генератор обманутых надежд.